Сергей Жаров. Ее борьба. До войны

До войны

1942 год, 18 лет, в оккупации

Большое число “по-видимому”, “примерно”, “какой-то”, “когда-то” в этом изложении истории моей бабушки объясняется тем, что складывается оно из небольшого числа небольших кусочков, рассказанных мне действующими лицами, и у меня никогда не хватало духа о чем-то их целенаправленно расспрашивать. Кусочки, и несколько сохранившихся документов, и много фотографий с надписями на обороте — единственные источники.

Чуть забегая вперед, следует сказать, что довоенных фотографий нет вообще. Учитывая, что военных — множество, причем довольно рисковых, типа на фоне немецкой техники или комендатуры, данный факт вряд ли можно списать на трудность выживания фотографий через все эти лагеря. Уровень материального благосостояния тут тоже не при чем — маловероятно, что он резко подскочил с началом войны и оккупации. Единственное приходящее в голову объяснение — жизнь в СССР была слишком грустной, чтобы хотелось сниматься. А при немцах — не слишком грустной.

Да, вывод сомнительный, но обдумывая его, я понял, какая существует бездна в моем знании военной истории, потому что о жизни под оккупацией я не знаю ничего. Такие книжки просто не попадались — что на русском, что на нерусском. Они есть?

Как вот они там жили два года под немцами? Особенно в городах? Нацисты кормили всю эту массу людей? Или заново запустили большую часть предприятий и учреждений? Кто производил продукты? Что люди ели? Как проходил товарно-денежный оборот?

Вообще, мы узнаем когда-нибудь что-нибудь про это? Ведь уже почти все умерли, скоро будет не у кого спросить.

Возвращаясь от глобальной истории к одной единственной, начнем с того, что моя прабабушка родилась в 1901 году. Ее родители были, по-видимому, не бедными, потому что у них был большой дом в городе, но после революции его, понятно, не стало. Прабабушка где-то в 1919 году вышла замуж: она рассказывала, что был у нее какой-то поклонник, за которого она вроде и хотела замуж изначально, но что-то там не сложилось, а потом он все-таки вернулся конкретно жениться, и она не возражала, но уже была беременна от ставшего ее мужем гражданина, и было ей тогда 18 лет, так что это примерно 1919 год.

Моя прабабушка, р. 1901. Снимок 1951 года.

Прадедушка, которого я никогда не видел, и о котором практически ничего не знаю

Ее итогового мужа и первого ребенка, дочку, я никогда не видел — по причинам, о которых будет упомянуто в хронологически надлежащем месте. Второй ребенок, тоже дочка — моя бабушка, — родился в 1924 году. Третий — сын, мой двоюродный, стало быть, дед — в 1934.

Бабушка справа, р. 1924, ее старшая сестра слева, р. 1919, какой-то кент посередине. Снято уже при немцах.

Младший брат бабушки, мой двоюродный дед, р. 1934. Если ему здесь меньше одиннадцати, то и это снято уже при немцах.

Примерно в 1937 году — и да, все мы знаем, что началось в 1937 году, но почему-то я никогда не связывал и сейчас не могу связать этот год с проблемами моего прадеда, — короче, в 1937 году его пришли арестовывать, по причине мне не известной, и он попросту свалил в лес и отсиживался там три года. Поэтому, наверное, я никогда не смогу связать все эти образы чистки, черных машин, топота по лестницам в три часа утра и прочую канонизированную муть с конкретным моим прадедом — в отличие от гнилой интеллигенции, он не ждал машин и топота с замиранием. За ним пришли, жена и дочка заблокировали мусоров, он выпрыгнул в окно и рэмбовал в лесу три года.

Но не могу и сказать, что он был инструктором по выживанию или вообще склонным к резким движениям человеком — я этого просто не знаю, да и по единственной имеющейся фотографии такое впечатление не складывается.

В лесу, понятно, его легким пришел конец — за две-то, минимум, зимы.

Жена и дочки приносили ему еду, когда могли. В конце концов, его спалил какой-то овец, который, кажется, ухаживал за прабабушкой — не вышеупомянутый, — и прадеда повязали. Что было дальше вплоть до начала войны — не знаю. Освободили его уже нацисты, можно предположить.

Прабабушку тоже сажали, что следует из рассказа бабушки о том, как та вернулась из тюрьмы. Они с братом что-то делали на свекольном поле, когда она появилась, а шла она пешком километров двадцать из этой самой тюрьмы, поэтому на окраине поля просто упала, и лежала, а моя бабушка с братом к ней бежали.

Все это развивалось на фоне повального голода, причем не 1932 года — или не только 1932 года. Когда бабушку посылали купить молока младшему брату — родился-то он в 1934, — она немного отпивала на обратном пути и разбавляла водой. Потому что очень хотелось есть. Была там какая-то история с некими оригиналами, которые заманивали к себе домой детей, а дальше те наступали на некую доску на шарнирах, проваливались в подвал, и, короче, из них в итоге делали пирожки. Звучит как байка, но бабушка рассказывала, что кто-то у них — то ли ее мать, то ли тетя, — ходили на процесс, и там у мусоров была большая проблема с обеспечением безопасности подсудимых, потому что на пирожки те извели больше шестидесяти — или шестнадцати? — детей, и у всех были, понятно, родители.

Да — еще у прабабушки была сестра, та самая тетя, моя двоюродная прабабушка, которая тоже будет фигурировать в этой истории, и родилась она в 1909 году. Были и другие сестры и братья — сейчас мне кажется, что всего их в сумме было шестеро, — но остальные четверо погибли в войне. Или без вести пропали. Да, так лучше считать — в реальности они бесследно исчезли, и их уже никогда не нашли. Может, они просто свалили куда-то в зону оккупации союзников. Но после войны найти их уже не удалось.

Сестра прабабушки, моя двоюродная прабабушка, р. 1909. Снято где-то в лагере на Дальнем Востоке в районе 1950 года.

дальше: Оккупация

больше: Другие вещи

эта страница: http://www.zharov.com/borba/index.html

обратная связь: sergei@zharov.com